К. М. СИМОНОВ
БУДЕМ СТОЯТЬ, ПОКА ЖИВЫ!

В июле 1941 года я был свидетелем одного из эпизодов героической обороны Могилева. Мне довелось в те дни быть в штабе 172-й стрелковой дивизии, а потом на позициях 388-го стрелкового полка. Некоторые подробности событий того времени сохранились в моих фронтовых записках. Спустя двадцать пять лет я довольно длительное время работал в архиве Министерства обороны, разыскивая документы того времени, относящиеся к Могилевским событиям. Мне удалось разыскать некоторые документы и личные дела. На основе этих материалов, а также сохранившихся в моем личном архиве писем я составил небольшие комментарии к своим фронтовым запискам.

Предлагаю вниманию читателя и то и другое: относящиеся к могилевской обороне фронтовые записки 1941 года и свои нынешние комментарии к этим запискам.

Комиссар 172-й дивизии Черниченко рассказал нам, что лучше всего у них в дивизии дерется полк Кутепова, занимающий вместе с другими полками позиции на том берегу Днепра и обороняющий Могилев. Мы, посоветовавшись, решили ехать в полк утром.

— Утром? — переспросил Черниченко.— Утром вы в этот полк не проедете. Надо ехать сейчас, ночью. В светлое время вы до него не доберетесь.

Трошкин, узнавший, что полком Кутепова подбито и захвачено много немецких танков, торопил меня. Он еще с самого начала поездки сказал, что не вернется, пока не снимет разбитых немецких танков. По газетным сообщениям, число их давно перешло уже за тысячу, а снимков пока не было ни одного. Жгли и подбивали их много, но при отступлении они неизменно оставались на территории, занятой немцами.

Мы переехали через Могилевский мост и продолжали путь по ночному, пустынному, молчащему Могилеву. У одного из домов стоял грузовик, из которого тихо выносили носилки с ранеными. В городе чувствовался железный порядок. Не болталось никого лишнего. На перекрестках у орудий, накрывшись плащ-палатками, дремали расчеты. Все делалось тихо. Тихо проверяли пропуска. Тихо показывали дорогу.

С нами ехал проводник из политотдела, без которого мы, конечно, никогда не нашли бы ночью полковника Кутепова.

На пятом или шестом километре за Могилевом мы свернули с дороги вправо и въехали в какие-то заросли, где нас сейчас же задержали. Нас обрадовал порядок в Могилеве, обрадовало и то, что, как мы только свернули с дороги, нас задержали. Очевидно, в этом полку ночью никуда нельзя было пробраться, не наткнувшись на патрульных.

Нас всех троих под конвоем доставили в штаб полка. Из окопа навстречу нам поднялся очень высокий человек и спросил, кто мы такие. Мы сказали, что мы корреспонденты. Было так темно, что лиц невозможно было разглядеть.

— Какие корреспонденты?! — закричал встретивший нас человек. — Какие корреспонденты могут быть в два часа ночи? Кто ездит ко мне в два часа ночи? Кто вас послал? Вот я вас сейчас положу на землю, и будете лежать до рассвета. Я не знаю ваших личностей.

Мы сказали, что нас послал сюда комиссар дивизии.

— А вот я положу вас до рассвета, — упрямо повторил высокий. — Доложу обо всем утром комиссару дивизии, скажу ему, чтобы не присылал ко мне по ночам незнакомых людей в расположение полка...

Сробевший поначалу, провожатый наконец подал голос:

— Товарищ полковник, это я, Миронов, из политотдела дивизии. Вы ж меня знаете.

— Да, вас я знаю, — сказал полковник. — Знаю. Только поэтому и не положу их до рассвета. Вы сами посудите, — вдруг смягчившись, обратился он к нам. — Сами посудите, товарищи корреспонденты. Знаете, какое положение. Приходится быть строгим. Мне уже надоело, что кругом — диверсанты да диверсанты. Я не желаю, чтобы в расположении моего полка даже и слух был о диверсантах. Не признаю я их. Если охранение несется правильно, никаких диверсантов быть не может. Пожалуйте в землянку, там ваши документы проверят, а потом поговорим.

После того как в землянке проверили наши документы, мы снова вышли на воздух. Ночь была холодная. Даже когда полковник говорил с нами сердитым голосом, в его манере говорить было что-то привлекательное. А сейчас он окончательно сменил гнев на милость и стал рассказывать нам о только что закончившемся бое, в котором он со своим полком уничтожил 39 немецких танков. Он рассказывал об этом почти с мальчишеским задором.

— Вот говорят — танки, танки. А мы их бьем. И будем бить. Утром сами посмотрите. У меня тут двадцать километров окопов и ходов сообщения нарыто. Это точно. Если пехота решила не уходить и закопалась, то никакие танки с ней ничего не смогут сделать, можете мне поверить. Вот завтра, наверное, немцы повторят то же самое. И мы то же самое повторим. Сами увидите. Вот один стоит, пожалуйста. — И он показал на темное пятно, видневшееся метрах в двухстах от его командного пункта. — Вон там этот танк стоит. Вот куда дошел, а все-таки ничего у них не вышло.

Около часа он рассказывал о том, как трудно было сохранить боевой дух солдат, не дать полку прийти в расхлябанное состояние, когда в течение десяти дней мимо проходили с запада на восток сотни и тысячи окруженцев — кто с оружием, а кто и без оружия. Пропуская их в тыл, надо было не позволить упасть боевому духу полка, на глазах у которого шли эти тысячи людей.

— Ничего, духом не пали, — заключил он. — Вчерашний бой служит тому свидетельством. Ложитесь спать здесь, прямо возле окопа. Если пулеметный огонь будет — спите. А если артиллерия начнет бить, тогда милости прошу вниз, в окопы. Или ко мне в землянку. А я пойду обойду посты. Извините.

Мы с Трошкиным легли и сразу уснули. Спали, наверно, минут пятнадцать. Потом с одной стороны началась ожесточенная ружейно-пулеметная трескотня. Мы продолжали лежать. Так устали за день, что лень было двигаться. Трескотня то утихала, то снова усиливалась, потом стала сплошной и слышалась уже не слева, там, где началась, а справа.

Трошкин толкнул меня в бок:

— Костя.

— Да!

— Странно. Стрельба началась у ног, а сейчас слышится у головы.

— А ты перевернись, — сквозь сон сострил я.

Потом стрельба стихла. Понемногу начало светать. Как потом выяснилось, немцы пробовали ночью прощупать наше расположение и производили разведку огнем и боем.

Утром мы наконец увидели нашего ночного знакомца — полковника Кутепова. Это был высокий худой человек с очень некрасивым усталым лицом, с ласковыми не то голубыми, не то серыми глазами и доброй детской улыбкой. Старый служака, прапорщик в первую мировую войну, настоящий солдат, полковник Кутепов как-то сразу стал дорог моему сердцу.

Мы рассказали ему, что когда проезжали через мост, то не заметили ни одной счетверенной установки и ни одной зенитки. Кутепов усмехнулся:

— Во-первых, если бы вы, проезжая через мост, сразу заметили пулеметы и зенитки, то это значило бы, что они плохо поставлены. А во-вторых... — Тон, которым он сказал это слово «во-вторых», я, наверно, запомню на всю жизнь. — Во-вторых, они действительно там не стоят. Зачем нам этот мост?

— Как зачем. А если придется через него обратно?

— Не придется, — сказал Кутепов. — Мы так уж решили тут между собой: что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы будем стоять, пока живы. Вы походите, посмотрите, сколько накопано. Какие окопы, какие блиндажи? Разве их можно оставлять? Не для того солдаты роют укрепления, чтобы оставлять их. Истина простая, старая, а вот забывают ее у нас. Роют, роют... А вот мы нарыли и не оставим. А до других нам дела нет.

Как я потом понял, Кутепов, очевидно, уже знал то, чего мы еще не знали, что слева и справа от Могилева немцы форсировали Днепр и что ему с его полком, должно быть, придется остаться в окружении. Но у него была гордость солдата, не желавшего знать и не желавшего верить, что рядом с ним какие-то другие части плохо дерутся. Ему не было до этого дела. Он хорошо закопался, его полк хорошо дрался и будет хорошо драться. Он верил в это и считал, что другие должны делать так же. А если они не сделают так же, как он, то ему до этого нет дела, он с этим не желает считаться. Он хочет думать, что вся армия дерется так же, как его полк. А если это не так, то он готов погибнуть. И из-за того, что другие плохо дерутся, менять своего поведения не будет.

И слова Кутепова, а еще больше то настроение, которое я почувствовал за его словами, потом мне много раз вспоминались в последующие месяцы, когда то в одном, то в другом месте фронта я слышал, как люди, рассказывая о своих неудачах, говорили: «Мы бы стояли, да вот сосед справа...», «Мы бы не отошли, да вот сосед слева...» Может быть, формально они и были правы, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что правы не они, а полковник Кутепов.

— Как вы думаете, — спросил я у полковника, — что сегодня будет происходить перед фронтом вашего полка?

Он пожал плечами:

— Одно из двух: или, разозлившись на вчерашнюю неудачу, немцы повторят свои атаки, и будет такая же горячка, как вчера, или решат попробовать там, где послабее, и тогда у нас будет полная тишина. А в общем, советую вам, если хотите снять эти подбитые танки, как можно скорее идите к ним.

Кутепов познакомил нас с комиссаром полка батальонным комиссаром Зобниным, и мы пошли в батальон. По дороге туда видели всю систему обороны полка. Ничего особенно мудреного тут не было, но были отрыты прекрасные окопы полного профиля, было много ходов сообщения, столько, что никаким артиллерийским огнем нельзя было полностью прервать управление полком, оторвать батальоны один от другого. Командные пункты батальонов и даже рот были размещены в таких блиндажах, что вчера немецкий танк с сорокаметрового расстояния выпустил по одному из таких блиндажей полсотни снарядов и все-таки не смог разбить его.

Передний край обороны полка, там, где мы вышли к нему, шел вдоль лесной опушки: лес был низкорослый, но густой. Там были немцы, и оттуда они вчера вели атаки. Впереди на ржаном поле виднелись окопчики боевого охранения. К ним шли ходы сообщения.

Мы зашли на командный пункт батальона. Командир батальона капитан Гаврюшин был человек лет тридцати, уже два или три дня небритый, с усталыми глазами и свалявшимися под фуражкой волосами. На лице его было странное выражение одинаковой готовности еще сутки вести бой, говорить и действовать и в то же время — готовность уснуть в любую секунду.

Перед тем как снять Гаврюшина, Трошкин заставил его перепоясаться портупеей, надеть через плечо автомат, а вместо фуражки — каску. Вся эта амуниция удивительно не шла капитану, так же как она обычно не идет людям, сидящим на передовой и каждый день глядящим в глаза смерти. Мы сказали Гаврюшину, что, пока затишье, хотим снять танки, видневшиеся невдалеке перед передним краем батальона. Отсюда была видна только часть сожженных танков. Еще несколько танков, как сказал нам Гаврюшин, было ниже, в лощинке, метрах в пятистах от этой видневшейся группы: отсюда их не было видно.

— Затишье? — с сомнением переспросил нас Гаврюшин. — Ах, да, да, затишье. Но ведь они стоят за нашим боевым охранением. Там во ржи, — он указал рукой перед собой, — могут сидеть немцы, автоматчики. Могут из лесу стрелять, а могут отсюда, изо ржи.

Но Трошкин повторил ему, что он приехал именно затем, чтобы снять танки, и есть ли во ржи автоматчики или нет, его не интересует. Ему надо снять танки. Он горячился, потому что в эту поездку с самого начала был одержим идеей во что бы то ни стало снять разбитые немецкие танки.

— Ну что ж, — сказал Гаврюшин, — тогда я сейчас пошлю вперед людей, пусть заползут в рожь и заглянут впереди танков на всякий случай. А вы потом вслед за ними пойдете минут через десять.

Он вызвал лейтенанта, который должен был проводить Трошкина к танкам.

— А вы? — спросил меня. — Вам тоже нужно снимать танки?

Я ответил, что нет, что мне нужно только поговорить с людьми.

— Тогда пойдем с вами в роту Хорошева, — сказал Гаврюшин. — А ваш товарищ потом тоже подойдет туда к нам.

В душе я был рад этому предложению, потому что в первый момент у меня не возникло никакого желания идти и ползти туда вперед и присутствовать при том, как Трошкин будет находиться на виду у немцев — снимать танки. А когда Трошкин с лейтенантом уже ушли, мне тоже вдруг захотелось посмотреть поближе на эти танки. Я сказал об этом Гаврюшину, и мы пошли с ним вместе по ходу сообщения вслед за Трошкиным. Когда ход сообщения кончился у окопчиков боевого охранения, танки оказались совсем близко — метрах в двухстах. Их было семь, и стояли они очень близко один от другого.

Мы вылезли из хода сообщения и пошли по полю. Сначала все, низко пригибаясь, и когда подошли к танкам, то Трошкин их тоже сначала снимал, сидя на корточках, а потом он вытащил из одного танка немецкий флаг, заставил красноармейца залезть на него и воткнуть флаг; снимал бойцов рядом с танками, на танке, с флагом и без флага, вообще окончательно обнаглел.

Чтобы немцы не утащили ночью танки, они были подорваны толом, и часть их содержимого была разбросана кругом по полю. В числе прочего барахла во ржи валялась целая штука коричневого сукна. А рядом с ним — дамские лакирашки и белье.

Трошкин снял это, а я потом написал. Кажется, это был один из первых документов о фашистском мародерстве.

Закончив съемку, Трошкин пошел в лощинку к другой группе танков. Он хотел снять еще и их. А я пошел с капитаном Гаврюшиным в роту Хорошева.

Хорошев был еще совсем молодой парнишка в сбитой набок пилотке, такой молодой, что было странно, что вчера он тут дрался до последнего патрона, потеряв половину роты. Чтобы добраться до него, пришлось перейти через разрушенное железнодорожное полотно, мимо наполовину снесенной прямым попаданием железнодорожной будки. В пристройке к этой будке продолжал жить старик сторож. Хорошев вчера после боя подарил ему мундир немецкого лейтенанта, старик спорол с него погончики и сегодня щеголял в этом мундире.

Сидя на траве и спустив ноги в окопчик, мы с Хорошевым пожевали хлеб и разговаривали о вчерашнем бое. Через полчаса пришли разведчики, таща несколько немецких велосипедов. Два часа назад эти велосипеды и двух человек убитыми бросила на шоссе немецкая разведка, когда наши ее обстреляли.

Было по-прежнему тихо. Вдруг до нас донеслось несколько пулеметных очередей. Впереди над полем крутится «мессершмитт». Когда вернулся Трошкин, то оказалось, что эта стрельба имела к нему прямое отношение. Когда он начал снимать вторую группу танков, над ними появился этот «мессершмитт» и начал пулеметный обстрел с бреющего полета. Трошкин залез под немецкий танк и отсиживался там, пока немецкому летчику не надоело и он не улетел.

Весь день с самого утра мы ходили по позициям полка. По-прежнему все было тихо. Когда мы вернулись на командный пункт полка, Трошкин сфотографировал командира, комиссара и начальника штаба. Все они просили Трошкина отпечатать снимки и послать их не сюда, к ним, а в военный городок — их женам, кажется, в Тулу. Не знаю, сделал ли это Трошкин, но помню, у меня было тогда такое чувство, что этих людей, остающихся здесь, под Могилевом, я никогда больше не увижу и что они, не говоря об этом ни слова, даже не намекая, в сущности просили нас послать их женам их последние фотографии.

Когда мы прощались с Кутеповым, у меня было грустное чувство, хотя внешне он держался весело и, прощаясь, устало шутил и, пожимая мне руку, говорил «до следующей встречи»...

К командиру 388-го стрелкового полка 172-й дивизии полковнику Кутепову мы приехали вечером 13 июня и уехали из его полка на следующий день, 14. Срок небольшой, меньше суток. Но это пребывание в полку Кутепова по многим причинам запомнилось мне на всю жизнь, и мне хочется здесь рассказать и о Кутепове, и о других людях его полка все то немногое, что мне удалось узнать.

Пишу эти примечания, а передо мной лежат переснятые из их личных дел старые предвоенные фотографии командира полка Семена Федоровича Кутепова, комиссара Василия Николаевича Зобнина, начальника штаба Сергея Евгеньевича Плотникова, командира батальона Дмитрия Степановича Гаврюшина, командира роты Михаила Васильевича Хорошева...

Самому старшему из них — Кутепову — было тогда, в 41-м году, 45 лет, а всем остальным гораздо меньше. Гаврюшину — 36, Плотникову — 31, Зобнину — 28, Хорошеву — 23.

Смотрю на их предвоенные фотографии и думаю о том, что, по-видимому, никого из этих людей нет в живых. Хотелось бы ошибиться, но во всех исторических работах и статьях об обороне Могилева мне еще ни разу не попалось ни одного упоминания об оставшихся в живых людях из этого 388-го стрелкового полка.

Смотрю на их фотографии в новых гимнастерках, без орденов и медалей, и думаю о том, что многие из этих людей были награждены за оборону Могилева, но так и не успели об этом узнать: указ о награждении был напечатан в «Известиях» 10 августа, а они погибли еще в июле.

Только одного из этих людей, чьи лица я вижу сейчас на старых фотографиях, я встретил еще раз потом, после войны.

В июле 1945 года, вернувшись из армии в Москву, я нашел пришедшее без меня еще зимой, во время войны, письмо:

«...Ответ хочу получить для того, чтобы после, если останусь в живых, увидеться с вами и дать материал как писателю и вспомнить тех героев тяжелых июльских дней, которые всю тяжесть первых ударов выносили на своих плечах. Это ваши слова. А их надо вспомнить, они это перед Родиной заслужили. Пишет вам тот командир батальона, у которого вы с Трошкиным были в гостях на поле боя у Могилева — июль1941 год. Я за это время из участников этих боев не встречал никого. Да и я случайно остался в живых. Пришлось много пережить. Когда встретимся, то расскажу. Все же я не теряю надежды с вами видеться. В настоящее время я на фронте, но состояние здоровья не дает возможности быть здесь. Хотят откомандировать, так что ответ на это письмо пришлите домой, и при первой возможности я вас проведаю. Привет Трошкину, если он в живых. С комприветом капитан Гаврюшин 17.1.45».

Передавать привет Трошкину было поздно — он погиб в 1944 году. Я написал об этом Гаврюшину, приглашая его приехать. Но увидеться нам удалось не сразу: вернувшись с войны, он долго лежал по госпиталям, и я встретил его только в 1947 году тяжело больным, с трудом державшим себя в руках человеком.

Гаврюшин горько переживал свою безнадежную инвалидность, думая при этом не столько о себе, сколько о тех, кому приходилось о нем заботиться. Именно об этом он написал мне в своем последнем письме.

«...Жалею, почему меня не убило. Лежал бы спокойно, не заставлял бы людей думать обо мне».

Больше писем не было. Не было ответа и на мои письма... Пришлось обратиться к розыскам в архиве, и там, найдя личное дело Гаврюшина, я увидел в нем последнюю запись: «Умер в Днепропетровске 7 мая 1953 года».

В личном деле есть много подробностей, рисующих облик и судьбу этого человека. Москвич, сын рабочего, Гаврюшин рос без отца, убитого в 1905 году во время стачки. Тринадцатилетним мальчиком, оказавшись вместе с матерью в Бессарабии, он вступил в отряд Котовского и был контужен во время боев под Бендерами. В 1924 году вступил в комсомол, в 1930 — в партию. В 1928 году, когда подошел срок, пошел в армию. Окончил Киевскую пехотную школу и с октября 1939 года находился в той должности, в какой я его застал на фронте, — командиром батальона 388-го стрелкового полка. «В обстановке разбирается быстро и верно. Волевой, требовательный командир», — писал в своей аттестации о нем в октябре 1940 года командир полка Кутепов и добавлял: «Физически здоров, но нуждается в лечении по поводу невроза». Очевидно, невроз был последствием той давней контузии в детстве.

В деле подшита записка Гаврюшина, рассказывающая о том, как он воевал и выходил из окружения. Приведу некоторые места из нее: «Участвовал в обороне города Могилева. Ведя 14 суток беспрерывный бой, я был контужен, но остался в строю, после чего был ранен в руку и ногу. 24 июля положен в госпиталь в Могилеве. 26 июля город был взят фашистами, и госпиталь не эвакуирован, потому что были в окружении. 28 июля я с бойцами своего батальона из госпиталя бежал. Переодевшись у одной из жительниц города, тронулся в путь к нашим войскам. Шли мы под видом заключенных — якобы работали на аэродроме и при бомбежке нас поранило. На пятые сутки у линии фронта фашисты нас задержали. Продержав трое суток, отправили в Смоленск в один из госпиталей, также не эвакуированный. Пробыв там трое суток, сделав соответствующую разведку, бежали из этого госпиталя и дней через пятнадцать опять достигли линии фронта в районе Шмакова, где нас опять задержали. Продержав 5 суток голодными, посадили на машины и повезли в направлении Смоленска. Догнав группу наших пленных, сбросили нас с машины, присоединили к колонне и погнали. Голод и раны не давали мне возможности идти наравне со здоровыми, и я отставал, фашистский патруль все время подгонял меня прикладом в спину... Переночевав, собравшись с силами, под утро мы бежали. Прошло несколько суток. Пришли в поселок Стодоличи и наткнулись на нашего врача. Попросили его сделать перевязки. Он вскрыл наши раны — раны уже загноились и завелись черви...» Дальше Гаврюшин рассказывает о том, как он лечился, скрываясь в этом поселке Стодоличи, и как один из жителей «некто Жуков» подал на него заявление в фашистскую комендатуру, что он коммунист и командир. Но Гаврюшина предупредили, и ему пришлось срочно уходить. «При помощи местных жителей я оделся, потому что был нагой, а на дворе —октябрь, и решил попытаться еще раз пройти к своим, что мне и удалось, 6 ноября я пришел в город Ефремов Тульской области на фронт армии, которой командовал Герой Советского Союза генерал-лейтенант Крейзер — мой бывший командир дивизии. Из Ефремова меня направили на лечение...»

В заполненном рукой Гаврюшина личном листке значится:

«С ноября 1941 по февраль 1942 г. — в госпитале на излечении от ранений.

С февраля 1942 по октябрь 1942 г, — проходил спецпрверку.

С октября 1942 по ноябрь — в резерве Московского округа». К этому личному листку, заполненному Гаврюшиным в 1942 году, надо добавить, что, получив вторую степень годности, он все же добился отправки на фронт и служил там офицером связи в 53-м стрелковом корпусе. Но довоевать до конца войны ему не удалось. В декабре 1944 года сказались ранения и контузии, он тяжело заболел и в начале 1945 года был отправлен в резерв по состоянию здоровья.

Так сложилась судьба капитана Гаврюшина.

Во всех других разысканных мною личных делах все записи одинаково обрываются на 1941 годе, на последних довоенных служебных характеристиках...

Довоенная служебная характеристика начальника штаба 388-го полка капитана Сергея Евгеньевича Плотникова: «Работает начальником штаба батальона. С работой справляется хорошо. Штабную работу знает хорошо и любит ее. Командир полка полковник Крейзер».

Документ, подписанный 6 июня 1941 года: «Направляется в Ваше распоряжение батальонный комиссар Зобнин Василий Николаевич на должность заместителя командира 388-го стрелкового полка по политической части. К месту нового назначения прибыть 10 июня 1941 года. Об исполнении донести».

Личное дело лейтенанта Хорошева. На фотографии бритый курсантик. Коротенькое личное дело, в котором только и указывается: «нет», «нет», «не был», «не состоял», «не проживал»... 23 февраля 1939 года принимал военную присягу. И дальше одна-единственная характеристика: Требователен, дисциплинирован, по тактической подготовке «хорошо», по огневой подготовке «хорошо». Может быть использован командиром взвода с присвоением военного звания «лейтенант». Вот и все, что есть в деле лейтенанта Хорошева Михаила Васильевича. А дальше была война. Могилев, бои, в которых он, как и его сослуживцы, оправдал свою предвоенную аттестацию.

Личное дело командира 388-го стрелкового полка Семена Федоровича Кутепова — большое, на многих листах.

Несмотря на свою краткость, встреча с Кутеповым для меня лично была одной из самых значительных за годы войны. В моей памяти Кутепов — человек, который, останься он жив там, под Могилевом, был бы способен потом на очень многое. А кроме того — человек, который во многом послужил для меня прообразом героя двух моих книг — генерала Серпилина.

Семен Федорович Кутепов, происходивший из крестьян Тульской губернии, окончил в 1915 году коммерческое училище, был призван в царскую армию, окончил Алексеевское военное училище, воевал с немцами на Юго-Западном фронте в чине подпоручика. В 1918 году добровольно вступил в Красную Армию, воевал с белополяками и с различными бандами, был ранен. Окончил курсы усовершенствования штабных командиров и с отличием окончил заочный факультет академии имени Фрунзе. Изучал немецкий язык. Пять лет прослужил начальником строевого отдела штаба дивизии, три года — командиром батальона, три года начальником штаба полка, четыре года — помощником командира полка и два года — командиром полка. В этой должности встретил и войну. В справке об аттестации Кутепова за самые разные годы его службы удивительное единодушие в самых высоких оценках: 1928 — «Способный штабной работник. Хорошо знает дело. Точен. Аккуратен. Дисциплинирован». 1931 — «В намеченной идее упорен до конца. В трудные минуты может проявить свою волю. Подлежит продвижению во внеочередном порядке». 1932 — «Энергичен, инициативен, с твердой волей командира. Военное дело любит и знает». 1936 — «В обстановке разбирается, быстро и умело принимает решения». 1937 — «Энергичный, работоспособный командир. Развит во всех отношениях». 1941 — «Командуя полком, показал себя энергичным, волевым, культурным командиром. Личным примером показывает образцы настойчивости, дисциплинированности. Полк по боевой в политической подготовке занимает первое место среди частей корпуса, что неоднократно отмечалось при проверках».

Эта последняя характеристика подписана Ф. А. Бакуниным, командиром 61-го корпуса, в составе которого Кутепову предстояло подвергнуться той самой строгой из всех проверок, которая называется войной.

Читая личные дела подполковника Кутепова, командира 172-й дивизии генерала Романова, да и некоторых других военных, превосходным образом проявивших себя в самые тяжелые дни 1941 года, я иногда испытывал чувство недоумения: почему многие из этих людей так медленно, по сравнению с другими, продвигались перед войной по служебной лестнице. Задним числом, с точки зрения всего совершенного ими на войне, мне даже начинало казаться, что в их медленном предвоенном продвижении было что-то неправильное. Но потом, поразмыслив, я пришел к обратному выводу: это медленное продвижение с полным и всесторонним освоением, или, как говорят военные, «отработкой» каждой ступеньки, как раз и было правильным. Именно такое продвижение, видимо, и привело к тому, что эти люди в тягчайшей обстановке первого периода войны все-таки оказались на высоте. Именно такое продвижение и должно было быть в армии нормой, закономерностью. И такой нормой и закономерностью оно и было до 1936 года. А перестало быть лишь начиная с 1937 года. И это привело в первый период войны к тяжелым последствиям.

Когда в 1937–1938 годах было изъято из армии большинство высшего и половина старшего командного состава, за этим неизбежно последовало характерное для тех лет массовое перепрыгивание через одну, две, а то и три важнейших ступени военной лестницы.

Нелепо было бы ставить это в вину людям, которых так стремительно повышали. Это было не их виной, а их бедой. И от тех из них, кто не погиб в начале войны, потребовалось очень много труда и воли, потребовались огромные нравственные усилия для того, чтобы в условиях войны все-таки постепенно оказаться на своем месте, восполнив в себе все те неизбежные пробелы, которые образуются у человека при перепрыгивании через необходимые ступеньки военной службы.

Надо ли еще раз повторять, что не будь у нас 1937— 1938 годов, то в армии с первых дней войны на своих местах оказалось бы куда больше таких людей, как командир полка Кутепов или командир дивизии Романов.

И вот теперь, приехав в Могилев и бродя по этим местам, я совершенно точно вспоминал, где что было двадцать пять лет назад. Узнал участок обороны между железной дорогой и шоссе, который занимал батальон Гаврюшина, узнал поле, на котором стояли разбитые немецкие танки, узнал и то место, где мы сидели с Хорошевым и где теперь стояла у полотна уже не разбитая снарядами, а другая, новая железнодорожная будка.

Неподалеку от этого места, при дороге, стоит теперь обелиск с надписью, говорящий о том, как 388-й стрелковый полк в июле 1941 года отбил здесь атаки немецких танков. Имен погибших на обелиске нет, да в данном случае вряд ли возможно было написать их все: судя по всему, 388-й полк погиб здесь, в Могилеве, почти целиком.

Но я хочу и, больше того, даже считаю своим долгом назвать здесь, в комментариях, хотя бы некоторые имена людей из 388-го и сражавшегося вместе с ним 340-го легкоартиллерийского полка, не упомянутые в дневнике, но сохранившиеся в моем фронтовом блокноте.

Вот их фамилии и должности, а в некоторых случах и имена.

388-й стрелковый полк:
Смирнов — сержант.
Иван Дмитриевич Грошев — красноармеец.
Семин — красноармеец.
Бондарь — связист, красноармеец.
Громов — связист.
Медников — старший лейтенант, старший адъютант командира батальона.
Орешин — младший политрук.
Степанов — младший сержант.
Сушков — младший сержант.
Тарасевич Савва Михайлович — сержант.
Давыдов — капитан.
340-й легкоартиллерийский полк:
Пашун — заместитель политрука.
Прохоров — младший политрук.
Аксенов — лейтенант, командир 45-мм орудия.
Капустин — младший лейтенант.
Орлов Борис Михайлович — капитан, начальник связи полка.
Котов, Котиков — связисты.
Козловский — сержант, радист.
Слепков — радист.
Антоневич Петр Сергеевич — капитан, начальник штаба полка.
Возгрин М. Г. — лейтенант, командир батареи.
Гришин И. Г. — старший сержант, командир орудия.

Само упоминание в блокноте всех этих фамилий говорит о том, что каждый из этих людей совершил тогда в боях под Могилевом нечто такое, что, по мнению их прямых начальников, заслуживало быть отмеченным в печати. Поэтому их имена и попали в мой корреспондентский блокнот.

Кто знает, может быть, кто-то из этих людей все-таки еще отзовется. Это одна из тех надежд, которые, то загораясь, то снова потухая, неотступно сопровождают мою работу.

Солдатами были все / сост.. И. И. Гаврилов, Н. А. Толстик // 2 изд. доп. и исправл. — Минск: Беларусь, 1972. — С. 171–187.